Я уверен, что найдутся читатели настолько любознательные, что поинтересуются узнать, почему я затеял письма именно из Тамани, а не из другого какого-нибудь места. Положим, скажут, вам вздумалось проехаться и освежиться, но кто же избирает Тамань, выражаясь по почтовому, местом назначения? Смею уверить читателя, что в заголовке Тамань поставлена не ради моды, по которой журналисты обращают преимущественное внимание на заглавие статьи, находя заботу о содержании вполне излишней. Все случилось самым простым образом. Надо было куда-нибудь убраться из надоевшего Петербурга. Куда же ехать? В раздумье о поездке, мной стала одолевать тоска по родине. <…>
Тамань аттестована Лермонтовым, как один из самых скверных приморских городов в России, если не как самый скверный. На деле она не город, а простое село, или по здешнему станица. Прелесть этого села в том, что оно стоит на берегу моря. Здесь хорошо. Домик, где я живу, стоит на горке, как раз над морем, и в комнате легко поместиться так, что из окон ничего не будет видно, кроме моря и неба. Точно сидишь в каюте усовершенствованного парохода, не знавшего сроду что такое качка. А что за птички мелькают перед окнами! В Петербурге таких вы увидите разве что на картинке; и хорошо еще если на раскрашенной, а то, пожалуй, на черной. <…>
В Тамани не одни рыболовы птичьей и человечьей породы, а все живое стремится к морю. Гуси и утки чувствуют себя в солоненой воде не хуже чем в пресной, или по здешнему сладкой; им в ней так хорошо, что они и ночуют где-нибудь на мыску. Не только люди, собаки, лошади, но сами свиньи, и те плетутся на берег. Не то чтоб таманские свиньи, вопреки известным свычаям и обычаям своих родичей, взяли на себя обет чистоты. Их пленяет выброшенная на берег камка (водоросли), в которой можно поваляться не хуже чем в грязи, да кстати и полакомиться сонной рыбкой или иной падалью. Конечно, чушки совершают такие путешествия во время засухи, а стоит дождю налить лужи, они в них разлягутся: от добра добра не ищут. Присутствие этих четвероногих дает особый вид таманским улицам. Людей вы на них встретите редко, но свиней всегда. На дворы их не пускают из опасения чтоб они не сожрали сложенного в скирды или вымолоченного хлеба; в их владение предоставлена улица, где они бродят целый день, убираясь на ночь в хлева, куда могут войти, не заходя во двор, и не беспокоя ленивых хозяев. Четвероногие не только главные обитатели таманских улиц, но положительно служат для них украшением.
Г уляя под вечер, можно любоваться, как теленок и здоровый боров картинно улягутся друг против дружки, где-нибудь на пригорке под каменным или глиняным забором. <…> Под ночь, когда со степи пригонят череду (стадо), у ворот, точно изваянные, улягутся крупные волы, и если месяцу вздумается поглазеть на них, то выходит чудная картина. Но не чересчур ли долго я занимаюсь животными? Пора вспомнить и о людях. Их в Тамани целых три тысячи, и делятся они на куркулей и гамзелей. Первых две трети; вторых нечего объяснять сколько. Куркулями зовут, или вернее дразнят туземных казаков. Прозвище это им столь же приятно, как хохлам имя Мазепы. Куркуль по-черкесски значит индюк. Рассказывается, что казаки как-то забрались в аул и, в отсутствие хозяев, пошарили в нем изрядно, но не успели во время убраться восвояси. Черкесы налетели большой ордой; горстке казаков пришлось куда-нибудь запрятаться и они повзлезали на деревья. Черкесы с насмешливым криком «Куркуль! Куркуль!» перестреляли их до единого. Казаки, в свою очередь, всех пришлых, без различия национальностей и званий, именуют гамзелями. Что оно значить никто не мог объяснить мне. Существует, впрочем, глагол сгамзить, означающий то же, что стибрить или спроворить, а потому, надо думать, что гамзель ушел не далеко по значению от того, что в Петербурге зовется мазуриком, в Москве, жуликом, а в Одессе шарлатаном или, краткости ради, шарлотом. Туземцы и пришлые враждуют между собою и время от времени устраивают драки. Казаки настоящие сельчане, и занимаются иными промыслами, например, рыболовством, за отсутствием полевых работ. Земледелие, конечно, в самом первобытном состоянии; <…>
Е сли на Тамань посмотреть издали, с возвышенной степи, то кажется, будто ее белые хатки чуть не тонут в садах. На деле, однако, садов мало. На самом берегу, правда, сухой и жгучий норд-ост мешает растительности, но подальше от моря можно бы развести сады. Их однако не много и лучшие из них насажены еще турками. Хорошие сорта фруктов в ничтожном количестве; винограда, хотя он растет отлично, еще меньше. Историки цивилизации ничего не говорят о том особом периоде, который всего приличнее назвать периодом освинения, и который, по-видимому, господствует у нас на Руси. Главный его признак в том, что люди всеми мерами и способами начинают портить и загаживать сделанное их предшественниками. Такая не усмотренная западными историками фаза развития царит и в Тамани. Посреди станицы есть так называемое озеро. Собственно, то громадный водоем устроенный некогда турками; он питался собственными ключами, и дно его было выложено мрамором. Ключи засорились, мраморные плиты порастаскали и навалили в бассейн всякой дряни. Конечно, православным закон не предписывает творить омовений, но вода, казалось бы, и им нужна. По счастью, археологи, роясь повсюду, отыскали на берегу моря два турецких водоема, а то воды не хватало бы для скота.
Тамань за свое время видала виды. Она стоит в буквальном смысле на костях. <…> Тут есть курганы древнегреческие, скифские, сарматские, русские, печенежские, наконец, горских народов. Некоторые из них свидетельствуют о самой пестрой смеси различных цивилизаций.
Трудно представить себе, чем была Тамань в древнегреческие времена. Во всяком случае, лучше чем теперь. Памятников не сохранилось; они уцелевают только там, где высокая цивилизация сменяется на время кочевниками. Но когда приходят завоеватели, то не оставляют камня на камне, порою, как генуэзцы, (а и они хозяйничали в Тамани) умышленно разрушая памятники предшественников. Все ломается и перестраивается на новый лад; известняк пережигается на известь. И старина изводится.
К ак-то мы ездили пить чай на берег Черного моря. Дорога идет по степи, начинающей помаленьку оправляться от засухи. Степь прямо прерывается обрывистым берегом. Чудное, синее море; узенькая полоска прибрежья из намытого морем песка. Тут некогда стояли древнегреческие дачи; что за вид и что за купанье! Когда-то тут вновь устроятся дачи? Пока торчат кордоны таможенной стражи, да лачужки баштанников, да наезжают рыбаки.
Надгробных камней и таких, что ставились в храмах по обету для увековечивания какого-нибудь семейственного события, в Тамани попадается пропасть. Один из них вставлен в наружную стену нашего домика. Я курю и сбрасываю пепел в черепную чашку, вырытую при постройке дома. Чью-то буйную головушку прикрывала она в оны дни? Благородный скиф, быть может, если и мечтал когда о дальнейшей судьбе своего черепа, то надеялся, что, отделанный в серебро и золото, он послужит пирровой чашей для его врага. А на деле-то… Кто знает, на какие еще более низкие потребности станут употреблять наши потомки наши с вами черепа. Пора мне, однако, оставить Тамань в покое, и приступить к изложению беглых впечатлений, собранных на пути…
Наша справка. – Дмитрий Васильевич Аверкиев (1836–1905) – писатель, драматург, переводчик, славянофил. Родился в Екатеринодаре в купеческой семье. Рано потерял мать. В десятилетнем возрасте был отдан отцом на воспитание к дедушке в Петербург. В 1854 году окончил Петербургское коммерческое училище, затем получил ученую степень. Первоначально занимался переводами книг по естествознанию, но с 1866 года стал работать как беллетрист и драматург. Несколько лет заведовал литературным отделом популярного еженедельника «Всемирная иллюстрация», был близким другом поэта Аполлона Григорьева. Его пьесы «Фрол Скобеев» и «Каширская старина» сохранились в репертуаре советских театров. С 1885 по 1887 год издавал «Дневник писателя» – ежемесячный моножурнал, заполняемый статьями и произведениями одного автора.
