Уважаемый Виктор Иванович!
Просим Вас принять самые искренние и сердечные поздравления с замечательным юбилеем. Ваши 85 лет для всех нас – не только праздник и повод порадоваться за Вас – близкого и любимого нами друга. Ваша жизнь – целая эпоха в отечественной литературе. Начав свою творческую деятельность более шести десятилетий назад, Вы всегда были признанным лидером.
65 лет назад из Сибири Вы переехали на Кубань. Здесь Вы учились в Краснодарском государственном педагогическом институте, а затем в течение нескольких лет работали учителем русского языка и литературы в Крымском и Анапском районах. Годы учебы и работы в сельской глубинке были временем творческого созревания. Ваш первый рассказ «Брянские», отправленный в «Новый мир» самому Твардовскому, сразу сделал Вас – 27-летнего молодого писателя – известным на всю страну. Спустя 40 лет рассказ «Брянские» вошел в сборник «Шедевры русской литературы ХХ века».
В 30 лет Вы были приняты в Союз писателей СССР. Одна за другой в Москве, Новосибирске, Краснодаре выходят Ваши книги повестей, рассказов, очерков: «Вечера», «Что-то будет», «Голоса в тишине», «Счастливые мгновения», «Осень в Тамани», «Чистые глаза», «Родные», «Элегия» и другие.
Ваши романы, повести и рассказы любят в нашей стране и за её пределами. А «Наш маленький Париж» удостоен Государственной премии РСФСР им. М. Горького и международной премии им. М. Шолохова. Мы гордимся, что наша уникальная Таманская земля побудила Вас к написанию шедевров «Осень в Тамани», «Одинокие вечера в Пересыпи», «Тут и поклонился».
Дорогой друг! В этот апрельский день мы поздравляем Вас со славным юбилеем. Желаем крепкого Вам здоровья, дальнейших творческих успехов!
Глава муниципального образования Темрюкский район Ф.В. Бабенков.
Председатель Совета муниципального образования Темрюкский район С.И. Чмулева.
Гора Бориса и Глеба
Виктор Лихоносов
Еще в первую осень познакомился я в Ахтанизовской с Федором Приймой, местным самодельным архивариусом. Подворье его было на беспокойной въездной улице, и я шел по ней вглубь станицы, увидел его, опершегося локтями на забор. В станице все здороваются друг с другом. Я не только поздоровался, но и подошел к калитке. После первых моих вопросов о названии церкви он приоткрыл калитку и позвал к себе, провел в кухоньку слева, усадил, а сам отлучился в хату.
– Вы, значит, писатель. Вы, слыхал, маму перевезли из Сибири. Я читал ваше сочинение про Тамань. Сибиряк, а как написал. А у меня тоже кое-что есть про старовыну. У меня есть «Экскурсия на Таманский остров». Живило, встречали такого? Он умер в Катенринодаре аж в 11-м или 12-м году. И книжечки такой нет ни у кого. А почему? А потому что я собираю историю станицы и держу в школе музейный уголок. У меня есть и доброе вино, свое, не с завода, и я вас сейчас угощу, чтоб старовына придвинулась поближе.
Вышла с огорода его хранительница-хозяйка, озабоченная чем-то домашним, взглянула, сразу все поняла и вскоре подала нам на стол, словно надутый красным вином графин, жирных помидоров, лучку, яичек и хлебушка.
– Наша станица пишущая, – заговорил Федор Яковлевич, – у нас даже атаман, можно сказать, писатель, Гулый. А первым писателем был мой родич Прийма Иван, у него воспоминания написаны, где-то у сына в Краснодаре лежат, а самого нет уже. Малолетком лошадей стерег и книжки читал. Наказный атаман Бабыч в ту еще войну с Германией дал ему в награду сто рублей (тогда это большие деньги) за то, что писал он с Кавказского фронта, и за стихи, у меня они есть, а газета «Таманец» не взяла, я носил, казачья старовына не нужна. Наш род грамотный. Один Прийма, тоже Федор, как я, в Пушкинском доме в Ленинграде, ученый, его труды о писателях я читаю, но в станице им не интересуются, ленивые стали. Атамана Гулого спрятали так, что никто про него и не слыхал, а кто чего знает, не скажет, побоится: «Це колы було, на шо оно теперь?». «Восстание на Таманском полуострове – достаньте. Он ушел с белыми за море. И не то там помер, не то наши забрали его в Чехословакии или Югославии и перевезли в Кемеровские лагеря. А книжку Живило я вам не дам, она у меня одна.
– А на гору Бориса и Глеба как идти?
– За станицу выйти, а там ее близко видно. Найдете. Но земля на горку мягкая, проваливается.
Он раскрыл тонюсенькую брошюрку Живило, погладил ее как добрую знакомую, пожалел как будто – никто, мол, тебя не читал, кроме меня, никому ты не нужна, как и сама Святая Борисова гора.
– До войны там ярмарки были. Так еще жили.
– В старину тут был монастырь?
– Откуда! Почитайте…
Он сурово подсунул мне развернутую книжицу Живило. Я стал читать вслух:
– «…во время землетрясения часть холма Бориса и Глеба обрушилась в Ахтанизовский лиман, а на остальной части…на вершине холма нашли камень с надписью, что здесь Ксеноклид…воздвиг храм в честь Артемиды Агротеры (440-311 г. до Рождества Христова)».
– И здесь были греки.
– А казаки натаскали от той Артемиды камня на постройку церкви в станице. Храм уже завалился еще до запорожцев. Разве вы еще не удивились, что от истории остается только разруха? Никто вам толком не скажет, как и что. Была потом часовня. Якобы нашли икону Бориса и Глеба и соорудили тогда часовню. Живило пишет (он остро выставил палец): «Часовня вся потрескалась и кирпичные стены связаны железным обручем». Ну а потом революция. Ясно. Крестные ходы были на гору.
– И негде про то почитать.
– Не ищите. Тужить некому. Теперь бы на гору не пошли. Другой народ. А ту старую породу перевели. Но вид с горы царский, раздольный, во все стороны гляди – не налюбуешься. Туда Тамань, там коса Чушка и пролив, за Старотитаровскую – дорога на Анапу. А сколько было рыбы. Сухими судаками зимой печи топили. После этой войны в Пересыпи рыбачки на коромыслах ведра с икрой носили. А Борисова гора молчит, никогда ничего не узнаем. Но сходите…
Почему так волновала меня всегда окраина Ахтанизовской? Та ее околица, где обрывалась житейская суета и быт, где близка гора Блювака, а по другую сторону, чуть вдали от огородов, гора Бориса и Глеба, какая-то лежащая, немножко сгорбленная. Сколько людей видело ее, побывало на ней, прошло и проехало мимо нее, а то и каждое утро просыпалось возле нее, омытую с трех боков лиманом, а нынче такую неизвестную, заброшенную, совсем ненужную.
Немые поля. Там вон или там пас скот в ночном Ванюшка Прийма и читал стихи при свече? Туда ли по тропе к горе уводил молодицу подросший казак?
Утром я проснулся от шума дождя, толкнул дверь: двор, сад заливала вода. Наверно, и с горы Бориса и Глеба стекала по всей ее округлой широте вода, такая же, как тысячу лет назад. В сумерках я долго стоял над Ахтанизовской, на той, может, пяди, где маячила под небом часовня. Стемнело, я вдруг забоялся волков или шакалов, хотя они перевелись вокруг еще после войны. Было бы еще страшнее стоять ночью под звездами, потеря веков ощущалась бы болезненнее. Тут пусто и одиноко всегда. Лишь сухая шкурка змеи, тьма кузнечиков, цветы, трещины, какие-то ровные, похожие на огороды, участки и, может, под густой травой камни. На южном боку блеском сияет недвижная вода лимана и зеленеет камыш. И по кругу горизонта, по низинам и холмам мертвеет тишина. Не тут ли преподобный Никон и основал помянутый в «Книге глаголемой» монастырь? «Из любви к безмолвию оставил Киевскую пещеру и стал подвизаться при море Азовском близ Тмутаракани (Тамани)».
«Заметьте, – посылал я слова во двор Федору Прийме, – не при море Черном, не близ греческой Фанагории (в Сенной), а «при море Азовском», то есть где-то здесь, рядом с нами, с этой Борисоглебской горой».
Казалось, была когда-то благодать на этой земле и сокрылась прикровенной ангельской тишиной вод, земли и самого недоступного неба.