– Как бы вы определили свое жизненное кредо?
Я ищу впечатлений, каких угодно, но впечатлений!
– Вспомните одно из самых ярких?
Помню, как в юности я взобрался на колокольню Ивана Великого и взглянул на Москву… как пожирал очами этот огромный муравейник, где суетились люди, – для меня чуждые, где кипели страсти, – на минуту забытые! Какое это было блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир – с высоты!
– Разве вам не было страшно?
Страх – это головокружение свободы. Я всегда смелее иду вперёд, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь.
– Вы неисправимый фаталист…
Я никогда не пытался избежать своей судьбы. Есть этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи. Так вот это про меня.
– Можете привести пример?
Осенью 1837 года в Тамани меня обокрал слепой мальчик. Думаю, вы читали эту историю…
– Отчего у вас столько недругов?
Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился. Впрочем, есть отчего. У меня несносный характер. Я вспыльчив, дерзок, зол, ревнив. Признаюсь, я бы желал иметь счастливый дар нравиться всем с первого взгляда, однако понимаю, что наружность моя не самая выгодная: роста я маленького, голова большая, ноги колесом… Да и моего пронзительного взгляда не каждый выдержит. Одна знакомая дама как-то сказала в сердцах, что моя душа плохо себя чувствует в коренастой фигуре карлика.
– Звучит очень обидно…
Обида такая пилюля, которую не всякий со спокойным лицом сможет проглотить. Некоторые глотают, разжевав наперёд, в таком случае, пилюля становится ещё горче. Но я давно уж живу не сердцем, а головою. Лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли.
– Получается, и в любви вы разочаровались?
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия, поэтому когда мне говорят что любят меня, я не подаю вида, что сомневаюсь в этом. Женщины злы, кричит угрюмый философ; женщины несносны, ворчит легкомысленный юноша; женщины скупы, говорит молодой расточитель; женщины неверны, твердит старый муж… Только одни пылкие, ещё не разочарованные любовники уверяют, что женщины сотворены для нашего утешения. Кто в заблуждении?
– Значит, и подлинной дружбы для вас тоже не существует?
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается. Дружба теперь уже не чувство, а поношенная маска, которую надевает хитрость, чтобы обмануть простоту или скрыться от проницательности. Знаете, есть престранные люди, которые поступают с друзьями, как с платьем: до тех пор употребляют, пока износится, а там и кинут.
– Помните свою первую любовь?
Мы были большим семейством на Кавказских водах: бабушка, тетушки, кузины. К нам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я не помню, хороша собою она была или нет, но её образ и теперь ещё хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Помню, один раз, я вбежал в комнату, она была там и играла с кузиною в куклы – мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем ещё не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хоть и ребяческая. Это была истинная любовь, с тех пор я ещё не любил так… Надо мной смеялись и дразнили, ибо замечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины, желал её видеть, а когда она приходила, не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить о ней и убегал, как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом… Белокурые волосы, голубые глаза, – нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз.
– Не испортила ли вас ранняя слава?
Что вы называете славой? Месячную моду на меня в Петербурге, когда все те, кого я преследовал в своих стихах, начали осыпать меня лестью, а самые хорошенькие женщины выпрашивали у меня стихи и хвастались ими, как величайшей победой? Всё это скучно. Конечно, было время, когда я,
в качестве новичка, искал доступа в свет, но двери аристократических салонов были тогда для меня закрыты. Прошло время и я стал входить туда уже не как искатель, а как человек, добившийся своих прав. Согласитесь, что всё это может опьянять… К счастью, моя природная лень взяла верх, и мало-помалу я начал находить всё это несносным. Нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как на балах и в салонах. Я, как тот человек, зевающий на балу, который не едет спать только потому, что ещё нет его кареты.
– Неужели вам нечем гордиться?
Отчего же? Есть у меня предмет ребяческой гордости: вино совершенно меня не пьянит. А ещё я прекрасно играю в карты… бабушка научила. Видите, как любой человек с пылким воображением, я склонен преувеличивать свои недостатки.
– Вы так открыто рассказываете о своих недостатках…
Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. Я не раз признавался, что мой самый большой недостаток – это тщеславие… и самолюбие. По правде сказать, люди ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
– Чьё творчество из коллег-поэтов вы цените?
Безусловно, англичан. Лорд Байрон, например. У нас одна душа, одни и те же муки… Ещё я, пожалуй, вступлюсь за Шекспира. Где он велик, так это
в «Гамлете»… Вообще, Шекспир, – оригинальный и неподражаемый поэт, – гений необъемлемый, проникающий в сердце человека и в законы судьбы. Из немцев нравится Гёте.
– В чём, по-вашему, секрет хорошего сюжета?
Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.
– И последний вопрос, как вы оцениваете прожитое?
Если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться. Моя жизнь была лишь рядом разочарований, теперь они смешны мне. Впрочем, хватит обо мне. Я неподатлив на рассказы о своей особе, и никогда не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали.
Подготовила Валентина Малахова, заведующая литературным отделом дома-музея М. Ю. Лермонтова в Тамани.
